Университеты и банки возникают в городах; свободный город вообще становится важным общественным институтом. Население европейского города — в отличие от могущественных незападных империй — было вынуждено самоорганизовываться для защиты от внешних угроз и для выживания, городская община формировала систему самоуправления, равнозначную центральной королевской системе управления. Конечно, численность городского населения в Европе сильно уступала некоторым незападным городам, но то были уже иные городские центры торговли, ремесел и услуг, их население обретало иное мировосприятие и мировоззрение, люди становились не только более самостоятельными и грамотными, но и более независимыми по отношению к внешним силам. Итальянские и ганзейские города становятся центрами силы, не военной, а экономической, причем стремящейся к экспансии. Такие города-государства не принимали на себя никакой миссии, но добивались больших практических успехов. То были «очаги» нового, капиталистического развития.

В Италии возникают несколько центров средиземноморской торговли, в которых формируются уже финансовые центры пока еще слабой европейской экономики — в Венеции, Генуе, Флоренции, Пизе. В отличие от больших стран с развитой экономикой, итальянцы сделали ставку не на сельское хозяйство, а на ремесленное производство и сферу услуг. В торговле и финансах прибыльность и оборачиваемость капитала была намного выше, хотя и риски были больше, а церковь прямо запрещала ростовщичество. Венецианцы удерживали главные отрасли морской торговли: перец, пряности, хлопок, зерно, вино, соль. Богатые торговцы переходили от накопления капитала к организации его продуктивного использования, превращаясь в банкиров³. Парадоксальным образом финансовые центры возникают в бедной Европе, а не в накопивших огромные богатства странах Востока. Тогда впервые приходит осознание, что не оружие, а торговля приносит могущество и богатство; возникает понимание экономического закона: богатство само по себе — еще не гарантия процветания и развития, требуется его рациональное использование.

Ростки того, что впоследствии историки опознают как ростки капитализма, появлялись в разных местах. В городах Тосканы началось развитие банковского дела, в Генуе отчеканили первую золотую монету, во Флоренции изобретены чек и холдинг, сформулированы основы бухгалтерского учета, Генуя первой реализовала регулярную морскую связь по морю с Фландрией через Гибралтар — констатирует Бродель, заключая: «В плане техники и капиталистических предприятий Венеция скорее отставала, чем была впереди» [Бродель, 1992, с. 125]. Однако кумулятивный эффект такого рода очагов развития по-новому трудно переоценить. «Италия с полным основанием может считаться колыбелью коммерческого и финансового капитализма», утверждает Л. Пеццоло [Кембриджская история капитализма, т. 1, 2021, с. 365].

Так, принцип демократизма, воспринимаемый как славное наследие Афинской демократии, легшее в основу европейской демократии, в самой Древней Греции понимался иначе, чем в наши дни. «Афинская “демократия” никогда не предполагала принципа эгалитарности, равноправия… “Демократия”, за которую так боролись афиняне, означала всего лишь привилегию для небольшой группы граждан, обладавших широкими политическими правами, — вероятно, это была примерно десятая часть жителей Аттики, — привилегию, которая позволяла им обсуждать вопросы государственной важности и выбирать по жребию высших должностных лиц, с тем, чтобы в свое время каждый из них мог получить и свою долю власти», — пишет Фонтана, уточняя далее, что: «вообще, для греков понятие свободы никоим образом не соотносилось со свободой чужаков» [Фонтана, 2022, с. 18, 17]. Между тем, миф эгалитарности утвердился в системе идей Просвещения.

Й. Хейзинга в известной работе «Осень Средневековья» рисует многогранную и красочную картину Западной Европы (Франции и Нидерландов) в эпоху Средневековья. В жизненном укладе, мировосприятии и мышлении широких народных масс и малочисленных верхов сочетались христианские начала, остатки язычества и проявления нового миропонимания, возникавшего в качестве реакции на события европейской жизни XIV–XV веков.

Впрочем, тут стоит вспомнить уточнение Жака Ле Гоффа о том, что «первые контуры Европы и явления, предвосхищающие образ Европы, возникшие в XVIII веке (прилагательное européen — «европейский» во французском языке появилось в 1721 г., а выражение a l’européenne — «европейский» — в 1816-м), ни в коей мере не похожи на линейный процесс и не дают оснований утверждать, что идея единой Европы была подспудно заложена в ее истории и географии… Прошлое предлагает направление, но не диктует ничего определенного, так что настоящее, в его поступательном развитии, — во многом дело случая и результат свободного человеческого выбора» [Ле Гофф, 2014, с. 13–14].

Этот процесс западные историки Э. Джонс, Г. Минджей и П. Кеннеди справедливо называют «европейским чудом» (см.: [Кеннеди, 2018, с. 47–66]), поскольку ничто в XIV–XV вв. еще не предвещало взлета экономически и демографически слабых, технически и культурно отсталых, политически разобщенных западноевропейских государств как общности «наций», единых в своей устремленности.